Динамика продолжительности жизни в России и советский кризис смертности: незаконченная модернизация и низкая ценность жизни

Данный текст был написан специально для проекта "Теории и практики" и должен был выйти там в сокращённом варианте, однако после нескольких переносов оказался коллегами благополучно забыт, потому (и по согласованию с ними) публикуется тут полностью.

Цель этого лонгрида ниже - насколько возможно доступным (научно-популярным) языком и в хронологическом порядке поведать широкому читателю о ключевых особенностях демографического перехода в области смертности в России, о том как менялся уровень смертности и менялась продолжительность жизни, отчего мы пришли и к чему, и как так получилось - при этом не уходя в сотни страниц текста и детали (которые можно найти по ссылкам), а именно стараясь изложить всё самое главное насколько возможно кратко, но при этом сохранив ключевое. По сути, данный текст - скорее, сжатая лекция-пересказ, основанная на относительно немногочисленной (но очень солидной) литературе, различных статьях Демоскопа, моих воспоминаниях с лекций А. Г. Вишневского и приправленная современными цветными диаграммами, построенными мною на актуальных (впрочем, как и исторических) данных из разных источников с добавлением моей собственной социолого-демографической интерпретации в свете моих компетенций.

Пролог

9 сентября 2016 года глава Министерства здравоохранения Вероника Скворцова с гордостью сообщила, что продолжительность жизни россиян выросла до 72 лет, едва ли не на год (0,67 лет) увеличившись в сравнении с 2015-м годом, что действительно существенный рост. А уже в конце января этого года Минздрав пересмотрел прогноз роста продолжительности жизни в России до 2020 года в сторону более пессимистичного.

Открыв самый последний сборник Росстата «Россия в цифрах – 2016», читатель и вовсе может увидеть, что за время существования современной России ожидаемая продолжительность жизни при рождении для населения обоих полов успела измениться ещё больше: с 67,8 лет в 1992 году до 71,4 в 2015 – практически на 4 года, хотя за намного большее, чем один год, время. В «Демографическом ежегоднике России» также Росстата можно получить и более детальную динамику, и за более длительный период. А если обратиться к ресурсу Demoscope Weekly Института демографии НИУ ВШЭ, то можно получить те же данные в удобном виде в разбивке и по странам мира, и по регионам России, и при этом в динамике во времени и с отдельными числами по городскому и сельскому населению.

Но что значит «ожидаемая» и почему важно уточнять «при рождении»? Почему в исследованиях её обычно разделяют на мужчин и женщин? И в чём особенность динамики ОПЖ населения России? Об этом поговорим далее, но прежде коротко разберём само понятие.

Ожидаемая продолжительность жизни при рождении – показатель, в первую очередь, гипотетический. Он не говорит, сколько лет сейчас, в среднем живут россияне, каким его любят воспринимать в медиа – он говорит, сколько, в среднем, лет проживут россияне, лишь рождённые в данном конкретном году, если на протяжении всей их жизни режим смертности не изменится. Что мы имеем ввиду, когда говорим «режим смертности»?

Обратимся немного к истории. В 1692 году немецкий пастор из города Бреслау (ныне Вроцлав) Каспар Нойманн, теолог и любитель статистики, выслал Готфриду Лейбницу – известному математику, физику и философу, члену Лондонского королевского общества и в последствии основателю Берлинской Академии наук – с которым они состояли в оживлённой переписке, копию собственноручно сконструированных таблиц рождений и смертей по протестантским приходам города Бреслау. Таблицы были детально разработаны по полу, возрасту, причинам смерти и другим показателям, но, тем не менее, пастор не мог найти им применения. Лейбниц же, будучи математиком, оценил таблицы и сообщил о них Лондонскому королевскому обществу. Общество на специальной сессии приняло решение поручить их изучение астроному Эдмунду Галлею – тому самому, который обычно известен тем, что предсказал появление кометы Галлея, а также профинансировал издание Ньютоном книги с его законом всемирного тяготения и тремя законами классической механики.

Также будучи математиком, но помимо этого заинтересованный и в нахождении экономического приложения проводимых расчётов, выпускник Оксфорда Галлей стремился использовать бреславские таблицы для получения ответа на вопрос, как долго живут люди и как различаются их риски умереть по возрастам – и, таким образом, какова должна быть разница в размере платежей по страхованию жизни для людей разного возраста. Страхование жизни уже активно набирало оборот в Европе того времени, но всё ещё осуществлялось наобум. Так, например, заплатив в начале некоторую сумму и проживя потом неожиданно долго, человек мог привести страховщика к разорению – ведь страховщику пришлось бы выплатить человеку намного больше средств, чем тот от него изначально получил. Расчёты Галлея положили конец таким ошибкам, начало – математически обоснованному бизнесу о страховании жизни и фактически стали одной из основ современной демографической науки. Таблица смертности, которую построил Галлей, оказалась первой современного вида таблицей смертности, позволившей детально увидеть, как люди умирают в зависимости от возраста и сколько им суждено, в среднем, прожить в каждом возрасте – совокупность коэффициентов смертности в различных возрастах и является режимом смертности, а их квинтэссенция в одном числе – и есть ожидаемая продолжительность жизни при рождении. Для среднестатистического жителя Бреслау 1687-1691 гг. она оказалась равной 27,6 лет. Учтя некоторые более поздние её корректировки, мы можем визуализировать её следующим образом:

            Как видим, только половина из родившихся в городе доживала до 20 лет – почти треть же не доживала и до 1 года. Если же человеку удавалось пережить первые годы детства, то его риски умереть становились уже значительно ниже. Это мы и увидим, проведя серию математических преобразований, основа которых была заложена Галлеем, и пересчитав эти числа в числа ожидаемой продолжительности жизни:

Как видим, поскольку новорождённым ещё предстоит преодолеть большие риски младенческой и детской смертности, их ожидаемая продолжительность (предстоящей) жизни ниже – но как только эти риски минуют, ожидаемая продолжительность жизни резко возрастает – даже несмотря на то, что человек уже прожил несколько лет, снижение риска умереть оказывается настолько велико, что приводит к росту ожидаемой продолжительности жизни. Этот парадокс – к которому применительно к России мы ещё вернёмся – был неотъемлемой чертой всех традиционных обществ, т.н. «традиционной смертности»: от инфекций, голода, войн, антисанитарии и, собственно, фатализма перед судьбой – непонимания того, что за жизнь вообще можно бороться, а не «бог дал, бог взял». В городах же той эпохи из-за скученности и отсутствия медицинской инфраструктуры и канализации смертность была и ещё выше.

Смотря на красивые наряды и роскошную жизнь королевской знати прошлого в фильмах, люди часто мечтают перенестись в то время на их место, но поверьте – если бы вы знали о состоянии «здравоохранения» той эпохи даже у высших классов, вы бы, вероятно, сменили своё мнение. Потому что с вероятностью 50% вы бы не дожили там даже до совершеннолетия. (Участь же женщин, вынужденных всю жизнь рожать детей, из которых от трети до половины умирали во младенчестве и детстве, была особенно трагичной.)

Современные работы показывают, что подобный уровень ожидаемой продолжительности жизни и младенческой смертности был типичен для большей части Европы вплоть до XIX века. С 23-х лет для мужчин и 25-ти для женщин в Римской империи периода расцвета (и пика ОПЖ на уровне 40,6 и 38,3 лет соответственно в возрасте 5 лет) до лишь 28,5 лет в Англии эпохи самого Галлея. Согласно данным археологов, ещё в эпоху неолита (~5 тысяч лет до н. э.) средняя ожидаемая продолжительность жизни человека была лишь порядка 20 лет – и за многие тысячелетия развития, возникновения и угасания цивилизаций вплоть до самого начала промышленной революции прирост никогда не составлял и 10 лет. Даже в королевских английских семьях с XIV по начало XVIII века ожидаемая продолжительность жизни выросла лишь с 24 до 33 лет для мужчин и почти не изменилась (за три века!) с 32,9 до 33,6 лет для женщин. Капитал и власть были бессильны перед лицом инфекций, эпидемий, практическим отсутствием медицины и самое главное – перед собственной пассивностью людей, их невежеством и низкой ценностью человеческой жизни в их умах.
Первые существенные сдвиги в положении дел стали заметны в конце XVIII века на данных младенческой смертности по Франции и Скандинавии, во многом благодаря опережающему развитию статистического дела в этих странах.

И хотя страны Скандинавии особняком и с большим историческим отрывом лидируют по всем демографическим показателям (что является предметом отдельных дискуссий), Францию можно рассматривать как пример более «обычной» страны, начинавшей «как все», но которая так же смогла войти в демографический авангард по отношению к остальным странам Европы – многие демографические процессы (включая снижение смертности) начались в этой стране примерно на век раньше большинства остальных стран Европы.

В целом, к концу XVIII века уже сложился первый набор факторов, в ощутимой мере подтолкнувших в дальнейшем процессы снижения смертности в наиболее развитых странах того времени: развитие торговых отношений снизило риски голода у населения (а более сытое население стало менее подвержено заболеваниям), войны между европейскими странами стали реже, значительно менее кровопролитными и вовлекать значительно меньшую долю населения, а в самом мышлении населения начался фундаментальный сдвиг в сторону осознания важности борьбы за свою жизнь, осознания того, что смертностью можно управлять и что смерти определёнными действиями вообще в принципе можно избежать, осознания того, что жизнь людей индивидуальна и зависит, прежде всего, от них самих.
Во Франции, как отмечается, большим толчком к этому была французская буржуазная революция, подорвавшая господство церкви и открывшая дорогу секуляризации и просвещению широких слоёв населения.

Так, в недавнем исследовании, презентованном на Европейской конференции по народонаселению в Майнце, на примере данных XIX века по итальянской провинции Падуя был даже показан детальный частный пример того, как связаны младенческая смертность и религиозность: в Италии того времени (равно как и во Франции до революции) родители были обязаны крестить ребёнка в первые 24 часа после его рождения, что строго исполнялось и приводило к значительному риску смерти новорождённого особенно в зимние месяцы, когда родителям в деревнях приходилось везти новорождённого до церкви, и окружающий холод нередко успевал нанести ощутимый урон его здоровью. В тех же населённых пунктах, где население стало откладывать крещение ребёнка, соответственно наблюдалось снижение младенческой смертности.

Значительно позже Северо-Западной Европы в процессы снижения смертности и роста продолжительности жизни включилась Германия, ещё позже – Восточная Европа и Россия.

(Источники: 1, 2, 3)

В то время как во Франции снижение младенческой смертности, на протяжении большей части мировой истории бывшей ключевым ограничителем ожидаемой продолжительности жизни человека, началось уже во второй половине XVIII века (а в странах Скандинавии ещё раньше), в странах центральной Европы, таких как, например, Германия – спустя почти век, Россия включилась в эти процессы одной из последних в Европе (не считая Румынии и Албании) и наименее последовательно. Лишь усугубляя и без того поздний старт, многочисленные кризисы первой половины XX века оказали катастрофическое влияние на уровень смертности, продолжительность жизни и динамику численности населения России, и только в послевоенный период страна смогла наконец-то включиться в общемировой тренд снижения смертности.

Тяжёлое начало

            Конец XIX – начало XX века были для России периодом начала коренных изменений. Чрезвычайно высокий уровень смертности – только 55,6% мальчиков и 59,3% девочек доживали до 5-летнего возраста, а до 50 лет – лишь 36% и 39% соответственно – являлся отражением совершенно средневековой архаичности представлений населения (в массе своей крестьянского, неграмотного и невежественного) об уходе за детьми и вместе с этим катастрофически низкого уровня развития здравоохранения, при котором большая часть страны была практически не охвачена больницами и врачами, а даже тем больницам, что имелись, крестьяне в значительной мере не доверяли, предпочитая обращаться к «народным целительницам» (т.н. «баушкам»), либо же и вовсе молиться, не предпринимая ничего. В городах из-за скученности ситуация была ещё страшнее: так, например, в Москве в 1891-1892 года младенческая смертность всё ещё была на уровне 60%, что было характерно для европейских городов периода средневековья (и даже выше), но что выглядело катастрофически на фоне европейских городов уже даже столетней давности. Тотальная неразвитость инфраструктуры, в первую очередь, санитарной и медицинской в России того времени приводила к тому, что ожидаемая продолжительность жизни в Москве в 1896-1897 гг. составляла лишь 23,0 года для мужчин и 26,7 лет для женщин. В Санкт-Петербурге соответственно 25,4 и 31,4, а в целом по Российской империи 30,1 для мужчин и 31,9 для женщин (для православного населения европейских губерний, или 29,4 и 31,7 – для всего населения европейских губерний в границах современной России). 

Существенно бо́льшая продолжительность жизни в стране, нежели в больших городах, объясняется, опять же, значительной разницей в смертности: во время отсутствия какой-либо санитарной культуры и инфраструктуры концентрированное городское население было намного более подвержено эпидемиям и заболеваниям, и потому веками и тысячелетиями до начала демографического перехода города по всему миру поддерживали свою численность главным образом за счёт постоянного притока мигрантов из окружающих сельских местностей, не воспроизводя себя сами.

И хотя на рубеже веков в России уже наметились кардинальные перемены – стремительный рост охвата населения медицинской инфраструктурой (2686 врачебных участков в 1910 году против 530 в 1870, 2335 уездных врачей в сельской местности в 1910 году против 240 в 1870, образованием (23,8% детей от 7 до 14 лет уже были учащимися в 1914 году против лишь 8,7% в 1870), рост промышленности и торговли способствовали ослаблению патриархальных норм и началу роста индивидуального самосознания и ценности жизни – на фоне стран Западной Европы и Северной Америки отставание продолжало быть чрезвычайно великим. С средневековых 26,3 лет для мужчин и 29,1 лет для женщин (для православного населения европейских губерний) в период 1874-1883 гг. за 30 последующих лет продолжительность жизни выросла в России лишь на несколько лет, хотя и то следует назвать исторически уникальным явлением, чего до того в российской истории не случалось никогда. Российское общество пришло в движение и наконец-то начало встраиваться в общие для развитых стран процессы поступательного развития, хотя и будучи ещё лишь в начале этого пути. Однако снижение младенческой смертности с 30% в 1900 году до 23% в 1913 году уже было обнадёживающим сигналом.

(Данные: 1, 2, 3; для России – про православному населению европейских губерний)

Обломанный старт

Первая мировая война, а затем гражданская война на десятилетие отбросили процессы снижения смертности в стране.  Продразвёрстка - сначала царская, а потом в ещё большей мере большевистская, голод, военные действия, репрессии, разрушение инфраструктуры привели к тому, что не только для взрослого населения уровень смертности взлетел до катастрофического, но и для рождающихся в это время детей риски смерти вновь оказались на уровне 10-15-летней давности. При порядка 4-5,5 млн. человек военных потерь России суммарно в мировой и гражданской войнах в два раза большее число - 9 миллионов человек – погибло в 1918-1922 году от эпидемий – тифа, дизентерии, малярии и других. Даже если зафиксировать уровень смертности на довоенном и не принимать в расчёт возможное снижение в отсутствие войны, то тогда, как подсчитано (там же), в этот период в России умерли бы «лишь» 1,5-1,8 миллиона человек, что означает, что более 7 миллионов смертей от инфекционных болезней в эти 5 лет были избыточными. Ещё от 1 до 5 миллионов человек (по разным оценкам) умерли в этот период от голода при более 20 миллионов непосредственно голодающих. Особенно сильно нарушение поставок продовольствия (транспортируемых, как правило, с более южных регионов страны) ударило по большим городам, которые полностью зависели от таковых: численность населения Москвы упала с 1,85 млн в 1917 году до 1,02 млн в 1920-м, а численность населения Санкт-Петербурга, более северного, более многочисленного и потому ещё более остро зависящего от поставок продовольствия снизилась с 2,4 миллионов в 1916 до лишь 740 тысяч в 1920. Для сравнения – последние используемые организациями ООН оценки численности населения сирийского Алеппо на начало этого года после 6 лет войны и тотального разрушения города находятся на уровне в 1,8 миллиона против 2,3 миллионов в 2005 году.

Оценить смертность от политических репрессий, когда вся страна была погружена в гражданскую войну, достаточно сложно, но достаточно красноречивы подсчёты, показывающие, что в то время как в дореволюционный период за 92 года с 1825 по 1917 было вынесено 6360 смертных приговоров по «политическим делам», за одну только пару месяцев осени 1918 года число таких приговоров, только на основании опубликованных в газетах, было оценено в 10-15 тысяч.

Суммарные демографические потери России в период первой мировой и гражданской войн – от избыточной смертности, эмиграции и несостоявшихся рождений – оцениваются различными авторами от 21 до 28 миллионов человек, что примерно сопоставимо с численностью всей Испании того времени. Только в 1925 году показатель младенческой смертности в России впервые опустился ниже уровня 1913 года, в 1926-м же, на пике НЭПа достигнув своего исторически для того периода наиболее низкого значения – лишь для того, чтобы потом на два десятилетия быть отброшенным снова. 

Я приведу здесь некоторые данные из монументального 600-страничного труда «Демографическая модернизация России: 1900-2000», выпущенного сотрудниками Института демографии НИУ ВШЭ, в котором мне выпала честь закончить магистерскую программу. Это – единственный в своём роде непрерывный график динамики ожидаемой продолжительности жизни населения России в её современных границах (на момент выпуска книги) на протяжении всего XX века. Таких данных не существует больше нигде. Из открытых источников, таких, например, как Human Mortality Database, несложно получить данные за вторую половину XX века, а по ряду публикаций восстановить отдельные точки и отрезки первой половины века, но для связывания всего этого воедино необходимы чрезвычайно трудоёмкие расчёты, отталкивающиеся в оценках от колоссального объёма информации (особенно в военные периоды). Это и было сделано авторами.

            И именно эти данные позволяют понять всю глубину тех катастроф, которые пришлось испытать на себе населению России в первой половине XX века (о второй половине мы поговорим дальше). Первая мировая война, перешедшая в России в гражданскую войну, на годы опустила в России ожидаемую продолжительность жизни до уровня 20 лет и даже меньше. Окончание войны, борьба с неграмотностью, интенсивные вложения в развитие системы здравоохранения, конечно, принесли плоды, но эффект их был пока ещё очень ограничен и от многих болезней и в середине 20-х, и даже в 30-х годах смертность осталась на том же уровне, что и в довоенный период. Свёртывание же НЭПа, насильственная коллективизация населения, т.н. «раскулачивание» и другие введённые Сталиным после обретения единоличной власти репрессивные меры фактически отменили эффект и тех скромных результатов, которые были прежде достигнуты.

Демографическая и статистическая наука, активно развивавшаяся в СССР в 1920-е годы, не оторванная ещё от мировой демографической науки и использовавшая тогда передовые для своего времени методы (лишь одним из примеров чего является перепись населения 1926 года), не могла не видеть скромности и неоднозначности демографических успехов советской власти – потому уже тогда, в конце 1920-х это послужило поводом для засекречивания данных. На много десятилетий многие данные стали закрыты для изучения даже самими демографами. Когда Сталин декламировал снижение различных показателей смертности на десятки процентов, в действительности счёт шёл на единицы (когда вообще был) – единицы процентов, которые совершенно не увязывались с идеологией, предвещавшей советской власти «догнать и перегнать», а не достичь за 10 лет того, к чему без войн и коллективизаций, просто продолжая линию тренда, можно было бы прийти за 2-3 года. Демография и статистика превратились в инструмент пропаганды.

По мере усиления коллективизации росли и аппетиты реквизирующей власти: если в 1928 года на хлебозаготовки у советских крестьян было конфисковано только 15% произведённого ими зерна, то к 1933 году эта цифра в целом по стране выросла до 34%, достигнув в отдельных регионах Украины и Кавказа почти половины урожая. В отсутствие зерна летом 1932 года, после того как отниматься стали уже и незерновые запасы продовольствия, в абсолютно мирное время и без засухи в СССР вспыхнул голод, демографические последствия которого оказались на уровне потерь от войны. 219 тысяч убегающих из охваченных голодом регионов в более благополучные крестьян были пойманы ОГПУ и силой возвращены обратно, после чего в тот же момент – в марте 1933 года – правительством СССР было принято постановление о запрете выхода крестьян из колхозов без разрешения на то администрации, а охваченные голодом районы были окружены войсками для дополнительного контроля. Не имея возможности убежать под угрозой репрессий и не имея зерна, порядка 2,8 миллионов человек в России и 2,6 миллионов (по другим оценкам – до 4,6 млн.) человек в Украине, а также, в целом, около 7,9 миллионов человек по всему СССР преждевременно умерли или не родились в 1932-1933 годах из-за голода и связанных с ним факторов, опустив ожидаемую продолжительность жизни в России в 1933 году до 15,2 лет для мужчин и 19,5 лет для женщин, а в более пострадавшей Украине даже до 7,3 и 10,8 лет соответственно. На практике эти числа означают, что если бы такой голод продлился, например, 7 лет, то за 7 лет вымерли бы почти все мужчины, родившиеся в Украине в 1933 году – эффект всех этих катастроф на динамику численности определённых поколений мы также ещё рассмотрим дальше.

.

(Данные: 1, 2)

Примечательно, что неурожай 1936 года был сопоставим с таковым 1932 года, а объём государственных заготовок зерна был ещё выше, ещё меньше оставляя крестьянам, но на этот раз голода подобного масштаба не случилось, и рост показателей смертности был существенно меньше, отразившись на продолжительности жизни подобно голоду 1910 года. Согласно одному из объяснений, разница заключается в том, что именно голод 1933 года впервые «сломал» крестьян, когда в ответ на голод и невыполнение плана заготовок советская власть применила репрессии, забирая последнее, несмотря на голод, но не оказывая помощи и лишая крестьян чувства контроля над собственной жизнью, мотивации бороться за собственное выживание. Так, например, известный австралийский исследователь голода в СССР С. Уиткрофт отмечает, что когда начался голод и голодать начало и городское население, в целях обеспечения порядка в промышленных центрах власти дополнительно усилили реквизиции зерна у сельского населения, обрекая его на ещё большую гибель и не оставляя зерна для новых посевов. До самого разгара трагедии ОГПУ долгое время искало и репрессировало кругом «врагов народа», «контрреволюционеров» и «пятую колонну», очень поздно осознав масштаб и настоящую природу катастрофы. Когда масштаб происходящего наконец-то был осознан руководством страны, рядом постановлений 1,3 миллиона тонн зерна были выделены для посевов и лишь 320 тысяч тонн для обеспечения питания голодающих – капля в сравнении с собранными в 1931-1932 годах 22,7 миллионами тонн зерна и даже в сравнении с 17,8 миллионами тонн, собранными в голодный сезон 1932-1933 гг. Даже то немногое, что выдавалось для спасения голодающих, по извращённой системе приоритетов выдавалось, прежде всего, наиболее работоспособным и близким к выздоровлению, больных и слабых обрекая на окончательную гибель.

Другими авторами также высказывается мнение, что к 1936 году советские крестьяне «приспособились» к системе и научились скрытно её саботировать, «утаивая» для себя большее количество продовольствия, что вкупе с менее жёстким и менее насильственным перераспределением и относительно благополучными в плане урожая 1934-1935 годами позволило избежать новой масштабной вспышки голода.

Смертность от репрессий

Впрочем, коллективизация, голод и посредственные успехи в здравоохранении и санитарном деле были далеко не единственными причинами того, что за первые 20 лет советской власти ожидаемая продолжительность жизни в России так и не смогла достичь уровня, который развитыми странами Запада был пройден ещё за 50 лет до того. Репрессии также оставили свой отпечаток на тяжёлой и многострадальной жизни российского (и шире – советского) жителя. Сложно охватить всю смертность от репрессий в тот период времени, и также сложно, ввиду различающихся цифр, её оценить, но попробуем кратко привести здесь самые значительные удары сталинской репрессивной политики по продолжительности жизни российского населения.

7 августа 1932 года, буквально накануне катастрофического голода, принимается «закон о трёх колосках», по которому до 1939 только в РСФСР за «саботаж сельскохозяйственных работ», «кражу семян» и «вредительство» было репрессировано (главным образом, расстреляно) 183 тыс. человек, из которых 103 тысячи – в 1933 году.

Дальше – больше. Отличительной чертой сталинских репрессий стала их квотированность. Не какой-то судебный процесс доказывал вину некоторой группы людей, но сами органы НКВД по известной только им причине предварительно «знали» численность «преступников» по всем административным районам страны – естественно, в круглых цифрах. Местные власти часто запрашивали у Политбюро увеличения квот, в результате чего, например, изначальный «план» НКВД 1937 года на арест 259 450 человек (из которых 72 950 – должны были быть расстреляны) к концу 1938 года вырос на 200 тысяч человек. 

Но намного большие количества людей погибали неучтёнными. По «официальным» данным советского периода в период 1930-1953 годов общее число репрессированных составило 3 778 234 чел., из которых 776 082 были расстреляны. Авторы «Демографической модернизации», проанализировав без преувеличения титаническое количество источников, многие из которых впервые стали доступны в конце 1980-х – начале 1990-х годов, показывают, что настоящая картина была намного более драматичной.

(Источник)

При и без того высоком уровне смертности в стране, уровень смертности заключённых превышал «нормальный», как минимум, в 5 раз, в результате чего только в России только от избыточной смертности в связи с различными обстоятельствами условий лишения свободы в период 1930-1953 годов умерло 1,6 миллиона заключённых. Более 40 миллионов человек было осуждено только в РСФСР в период 1923-1953 годов по всем статьям наказаний, и порядка 25-30 миллионов человек с конца 1920-х по 1953 годы прошли в СССР в целом на тот или иной срок через места лишения или ограничения свободы (при общей численности населения страны в возрасте 15-60 лет в 1939 г. 97,8 млн. чел., из которых 46,6 млн. –  мужчины), из них не менее 20 миллионов – непосредственно через лагеря и тюрьмы, остальные – через спецпоселения. В том числе не менее 6,4 миллионов человек различных народов за тот же период были депортированы непосредственно по этническому признаку, из которых от 12% до 30% умерли в процессе депортации, а у выживших настолько снизилась рождаемость, что в отсутствие депортаций численность этих народов была бы в настоящее время от 3 до 10 раз больше. С 17% до 31% после войны увеличивается доля женщин среди осужденных, и даже не по политическому признаку к концу сталинского периода наказания становятся в разы более жестокими: в то время как в 1940 году к сроку более 5 лет лишения свободы были приговорены лишь 2,1% всех осужденных, то в 1948-м уже 29,2%. Смерть Сталина в 1953 году положила конец уже вновь и с ещё большей силой раскручивающемуся маховику репрессий, от которых за весь его период от всех видов репрессий и их последствий только на территории современной России преждевременно умерло от 4 до 6 миллионов человек.

Впрочем, не стоит забывать, что не только умершие вносят свой вклад в статистику смертности, но и для выживших условия содержания ухудшают здоровье и также сокращают их продолжительность жизни.

Наконец, ещё одним ударом того времени был голод 1946-1947 гг., унесший от 1 до 2 миллионов жизней по всему СССР, и половину из них в России. В очередной раз вместо того, чтобы оказывать помощь собственному населению, советское правительство продолжало усиленно экспортировать зерно за рубеж, даже лишь отняв при этом хлебные карточки у 28 миллионов человек. 

Несмотря на то, что достаточно точные оценки потерь населения Советским Союзом в ВОВ известны уже долгое время, периодически и это число всё ещё вызывает споры. В то время как западные страны после войны сразу же провели у себя переписи населения, в СССР такой переписи проведено не было, однако это не помешало Сталину заявить о 7 миллионах человек суммарно военных и гражданских потерь СССР.

Советские переписи населения сталинского периода заслуживают отдельного упоминания. Совершив большой откат в качестве и количестве вопросов по сравнению с переписью населения 1926 года, они, тем не менее, продолжили оставаться «неугодными». При том, что по второй пятилетке Сталина численность населения СССР к концу 1937 года должна была оказаться на уровне 180 млн. чел., и даже советскими специалистами того времени на основании фрагментарно доступных даже им данных она оценивалась на уровне 170-172 млн., в действительности же перепись насчитала лишь 162 миллиона, число настолько меньшее, что результаты переписи были скрыты от исследователей вплоть до 1989 года, а десятки, если даже не сотни демографов и статистиков, участвовавших в организации – расстреляны.  Демография в СССР была, фактически, разгромлена. Новая перепись, проведённая в 1939 году, даже с завышенными на 1-2 млн. чел. результатами дала 170 миллионов человек. В ней был также убран вопрос о религии, который в переписи 1937 года показал, что по самой заниженной оценке из 98 млн. взрослого населения первого в мире атеистического государства 55 млн. назвали себя верующими. Следующая перепись населения была проведена уже только в 1959 году, через 6 лет после смерти Сталина, что намекает на то, что огромные потери СССР в войне осознавались им и именно поэтому до самой его смерти новой переписи так и не было.

     Нереалистичность этой цифры, когда в действительности только одна Украинская ССР потеряла в войне 8 миллионов человек (19% населения), достаточно очевидна – так, что уже и Хрущёв, и Брежнев высказывали утверждения о «более 20» миллионов потерь. Действительное же число людских потерь СССР в ВОВ, на котором сходятся большинство исследований – порядка 27 миллионов – было впервые озвучено только Горбачёвым в мае 1990 года.

    Суммирование всех потерь населения России за первую половину XX века – от войн, революций, репрессий, голода и эпидемий – даёт цифру в 25-35 миллионов преждевременно умерших (50-65 миллионов для всего СССР) – и 76,4 миллиона, если прибавить тех, кто не родился.
   Всё теми же авторами «Демографической модернизации» были проведены – вновь уникальные – расчёты того, как могла бы выглядеть динамика численности населения России, не будь в XX веке тех демографических потрясений, через которые мы прошли:

Как видим, демографические потери, которые страна пережила в первой половине XX века, в совокупности привели к тому, что в настоящий момент численность населения России могла бы быть в буквальном смысле в два раза больше, приблизившись к 300 миллионам человек и в 2000 году сравнявшись с таковой США. Численность населения Украины соответственно приблизилась бы к 100 миллионам и была бы выше, чем численность населения любой европейской страны, а совокупная численность населения бывших республик СССР (или же страны в дореволюционных границах) достигла бы отметки в 500 миллионов человек и сравнялась бы с таковой ЕС.

Однако борьба за власть, за новый порядок, за передел мира, за насаждение идей (и тем более разорительных и деструктивных идей), бесконечный поиск внутренних и внешних врагов и тотальное, возведённое в основу государственной политики пренебрежение ценностью человеческой жизни и надругательство над ней привели к тому, к чему привели.

Только у поколений, рождённых в послевоенные годы, реальная продолжительность жизни в России впервые достигла сколько-нибудь существенных величин – хотя и это число соответствовало тому, что у западных стран было уже полвека назад. Значительную роль в этом росте, как считается, сыграло в 1940-х годах резко развернувшееся производство пенициллина и сульфаниламидов. Продолжительность жизни же поколений, рождённых в предыдущий период была особенно короткой: сначала человеку, скажем, начала века надо было выжить в младенчестве и детстве, потом – пережить войны и голод, на переживших голод сваливались репрессии, на переживших репрессии – вновь война, а потом вновь голод и репрессии. И хотя данные о масштабе демографических катастроф можно скрыть от статистиков, их невозможно скрыть из самой структуры населения, что прекрасно показала перепись населения 1959 года, на которой видны и провал войны, и голода 1933 года, и революции и гражданской войны – и совсем уже малочисленные поколения мужчин, рождённых до революции (хотя и для женщин смертность тоже была существенно более высокой).

(Источник)

Ещё более отчётливо эти потери становятся видны на впоследствии реконструированной исследователями половозрастной пирамиде 1946 года. В то время как в известной песне пелось "... потому что на 10 девчонок по статистике 9 ребят", в действительности уже в возрасте 30 лет "ребят" непосредственно после войны было лишь 7, в возрасте 35 лет - 6, а к самым старшим возрастам соотношение опускалось и вовсе до 5.

(Источник: построено А. И. Ракшой, перевод и пояснение легенды мои, оригинальные книги авторов с расчётами по пятилеткам тут и тут.)

Недолгий оптимизм

Период с конца 1940-х годов по вторую половину 1960-х был временем небывало быстрого снижения смертности в России. Младенческая смертность в стране впервые достигла уровня развитых стран. Впервые, первый – но также, увы, и последний – раз ожидаемая продолжительность жизни в России, фактически, сравнялась с таковой в развитых странах Запада, в два раза превысив довоенный уровень. А в Беларуси в 1964 году ожидаемая продолжительность жизни женщин даже оказалась наиболее высокой в мире и составила 76,6 лет. Ушли в прошлое репрессии, были получены новые передовые технологии, стало преимущественно городским население, либерализация в научной сфере положила начало ренессансу в социологии и демографии, наконец-то дали отдачу масштабные инвестиции в здравоохранение и образование, в улучшение жилищных условий, и после десятилетий страданий и потерь Россия наконец-то смогла преодолеть демографическое (и не только) отставание и встать на равных с развитыми странами Запада.

Но период этот продлился крайне недолго. Достигнув пика в 1964 году, продолжительность жизни в России начала снижаться. По каким-то причинам вместо того, чтобы продолжить снижаться, как и в других развитых странах, смертность в России начала расти, и расти всё больше. И рост этот, «по странному совпадению», начался, аккурат, с первого же года прихода к власти Л. И. Брежнева. Консерватизм Брежнева в социально-экономических вопросах, его стремление любой ценой законсервировать текущее социальное и экономическое устройство очень скоро стали очевидны: сначала на танках, давивших в 1968 году в Праге «социализм с человеческим лицом» Дубчека, потом в 1973 году, когда была окончательно свёрнута экономическая реформа Косыгина-Либермана, внёсшая заметный вклад в экономический рост в СССР в 60-х годах и старт которой незадолго до своего смещения дал Хрущёв. Новые свободы оказались несовместимы с «курсом партии и правительства», а управляемость и следование планам оказались важнее экономического роста. Большим прыжкам в возможностях и свободах населения, которые были достигнуты во время «оттепели», был положен конец. И демографические, и социологические данные позволяют нам сейчас понять, что население тогда это почувствовало и населению это явно не понравилось. Ещё одна уникальная в своём роде монография – «Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения» за авторством великого советского социолога Б. А. Грушина и построенная на материалах социологических исследований уникального и очень короткого периода в конце 1960-х – начале 1970-х годов, когда такие исследования в СССР в принципе были возможны – проливает свет на то, что происходило в головах у советских граждан. А произошло буквально следующее: с конца 1960-х годов, несмотря на острую ограниченность источников информации и исключительно государственные СМИ, несмотря на отсутствие альтернативных представлений о собственной жизни, кроме как об участии в «строительстве коммунизма», населением «неожиданно» стало осознаваться, что курс на «строительство коммунизма» - суть огромного масштаба блеф и утопия. Что мечта, в которую они прежде истово верили, на самом деле никогда не может быть достигнута. Из молодёжного лексикона исчезает оптимизм, связанный со «строительством светлого будущего», у населения значительно снижается интерес к СМИ, вновь появляется страх перед репрессиями за «вольнодумство», развивается массовое «двоемыслие»: когда позиция человека на словах отличается от его действий на практике. Принцип «не государство для человека, а человек для государства» начинает осознаваться людьми как невозможный, но в то же время альтернативы ему также не могут зародиться ввиду жёсткого и плотного подавления государственной пропагандой. Тотальный патернализм государства, не дающий сформироваться индивидуальному самосознанию и индивидуальной ценности жизни, требующий беспрекословного самопожертвования, но при этом уже осознаваемый как бесперспективный и безальтернативный, фактически, загоняет советского человека в ловушку. Что же остаётся делать в ситуации, когда реальность темна, но от неё никуда не деться? Когда государство уже перестаёт быть ценностью, но и ценность собственной жизни ещё не успела сформироваться?

(Источники: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7)

Загнанному в угол советскому человеку не осталось ничего другого, кроме как уйти из становящегося всё более бесперспективным реального мира в мир алкогольный. Со всеми того последствиями. Строго говоря, сама смертность сугубо от алкогольных отравлений составляет очень маленький процент всей смертности (меньше 1% всех смертей в настоящий момент), однако она чрезвычайно сильно связана со множеством других причин смерти – как с т.н. «внешними» (убийства, самоубийства, ДТП и прочие, и, особенно, неидентифицируемые), так и с, например, болезнями системы кровообращения, которые являются доминирующим классом причин смерти у российского населения. По этой причине коэффициент смертности от алкогольных отравлений часто используется демографами постсоветского пространства в качестве достаточно точного индикатора как, собственно, самого уровня потребления алкоголя в стране, так и, глубже, тех социальных факторов, которые на это влияют.

Когда в 1976 году в отчётом докладе ЦК КПСС Брежневым говорилось, что “Среди социальных задач нет более важной, чем забота о здоровье советских людей. Наши успехи здесь общеизвестны”, в действительности ожидаемая продолжительность жизни мужчин в России уже снизилась до 62,2 лет с 63,4 лет в 1964 году, 12-ю годами ранее. Во Франции же к тому моменту она выросла до 69,2 лет, а в Японии даже до 73,7, что было на 0,7 лет выше, чем даже у российских женщин. Ложь, ханжество и лицемерие вновь были возведены в основу государственной политики, а о том, какой в действительности была «забота» о здоровье советских людей, красноречиво говорит следующий график, вновь из «Демографической модернизации»:

            Несмотря на все громкие заявления с трибун в течение десятилетий, в действительности человеческая жизнь явно не была среди национальных приоритетов советской власти. Однако недостаток финансирования системы здравоохранения вкупе с разочарованием населения были далеко не единственными факторами роста смертности. Более глубоким пороком системы был сам её «патерналистский характер».

            В 1971 году демограф Абдель Омран выпустил эссе под названием «Эпидемиологический переход», обретшее огромную популярность в научной среде, в котором он описал стадийность процесса «укрощения» смерти человеком. Последняя, третья стадия заключалась в том, что человек наконец-то победил инфекционные причины смерти, но теперь, наряду с дегенеративными (возрастными) заболеваниями основными причинами смерти становятся также причины, сделанные уже самим человеком. Эти причины вызываются уже не природой, но самим ходом модернизации, урбанизацией и индустриализацией, и потому требуют качественно иного ответа. Автор тогда не дал более глубокого пояснения, потому как даже европейские страны находились ещё только в начале нового этапа, но в дальнейшем демографам стало понятно, что на этот новый вызов невозможно ответить механическим увеличением числа больниц и врачей – новые проблемы не могут быть экстенсивно решены государством «сверху», они могут быть решены только самим человеком «снизу»: сменой образа жизни, сменой стратегии самосохранительного поведения человека на уровне каждого отдельного индивида. В то время как государство лишь гарантирует базовые свободы и возможности.

Государство может своими силами обеспечить продолжительность жизни определённого базового уровня, развернув массовое и доступное здравоохранение и устранив инфекционные заболевания, но чтобы поднять продолжительность жизни дальше и выше, требуется, чтобы каждый отдельный человек осознал исключительную ценность человеческой жизни (любой жизни – как своей, так и чужой, вне зависимости от взглядов, партийной принадлежности, ориентации, пола, расы, профессии), чтобы он без фатализма и иждивенчества со своей собственной стороны стал прикладывать максимальные усилия для того, чтобы сохранить себя максимально здоровым максимально долго. Чтобы он осознал, что его жизнь – в его собственных руках (а не в руках государства или бога), и ни ей, ни жизнью какого-либо другого человека нельзя рисковать. Чтобы он не воспринимал смерть как неизбежную норму, но хотел жить сам и хотел, чтобы жили другие, даже те, кого он не знает или кому не симпатизирует. Собственные усилия человека, здоровый образ жизни, систематическое наблюдение за собственным здоровьем и предупреждение заболеваний на ранней стадии (вместо пренебрежения, откладывания и «само пройдёт»), универсальная, без двоемыслия, ценность человеческой жизни и последовательное избегание рискованных действий – вот залог дальнейшего роста продолжительности жизни.

И, к великому несчастью, вся суть советской политики заключалась прямо в обратном.

"Звёздные войны, Эпизод III", 2005

Взамен ценности индивидуальной жизни советская идеология восхваляла и героизировала самопожертвование, ничтожность индивидуальной жизни. Избеганию рисков и улучшению условий труда противопоставляла «трудовые подвиги». Подобно собственности, сама ответственность за здоровье и жизнь людей патерналистски-идеологически отнималась у них и присваивалась государством самому себе (а то есть никому), ещё больше понижая ценность жизни людей в их собственных глазах, ещё больше развивая у них чувство бессилия и беспомощности в управлении собственной жизнью, пассивности. Экономическая нищета оправдывалась «великой идеей» и «духовным богатством», обесценившимися, когда было объявлено, что «общество развитого социализма», оказывается, уже построено и, как показали опросы, для большинства людей это было совсем не то, что они рассчитывали увидеть. Совсем не то, что ещё десятилетие назад обещал им Хрущёв и во что они до того момента ещё как-то верили. В то же время, сохраняющееся оправдание режима в духе «царь хороший, бояре плохие»  вкупе с тотально контролируемыми СМИ не позволяло населению представить себе альтернативный способ организации жизни, что какие-то глубокие изменения в принципе возможны, что корни проблемы не в их местном горкоме, а где-то глубже, так что единственным способом преодолевания безысходности и разочарования, собственных бессилия и ничтожности оказывался алкоголь. Из пассивного объекта власти советский человек никак не мог, ему просто не позволялось стать активным субъектом собственной жизни, преобразователем не только природы вокруг себя, но собственного общества и социальных отношений, что было необходимым условием для нового рывка в продолжительности жизни. И что было, разумеется, чревато для регулярно пренебрегающего человеческой жизнью и единолично регулирующего всё «по плану» политического режима.

Когда в ответ на лишь краткосрочную стагнацию продолжительности жизни в странах Запада начался новый рывок в охране здоровья и экологии, в продвижении здорового образа жизни, были вложены огромные средства в новые медицинские технологии, в СССР до руководства также дошли данные о росте смертности в стране. Реакция была иной: вместо борьбы за здоровье людей – запрет на публикацию данных о смертности начиная с 1973 года. Изолированное от мирового прогресса и недофинансированное, по самой своей планово-административной природе не способное быть эффективным советское здравоохранение продолжило накапливать технологическое отставание, а лишь усиливающееся загрязнение воздуха промышленными предприятиями, прогрессирующие алкоголизация и табакизация населения – ещё больше ко всем прочим факторам способствовать росту числа сердечно-сосудистых заболеваний. На лечение которых уже тогда у советской медицины не хватало ни технологий, ни средств.

(Источники: 1, 2, 3, 4)

Но особенно тяжела проблема алкоголя, низкой ценности жизни и избыточной смертности была и остаётся для российских мужчин.

(Рассчитано по: 1, 2)

В то время как у западноевропейских мужчин насильственные причины смерти приходятся почти исключительно на пожилые возраста, у российских мужчин пик приходится на самые трудоспособные возраста, превышая данный уровень у французов во много раз. Внимательный читатель может заметить, что в пенсионных возрастах смертность россиян от внешних причин смерти даже меньше, чем таковая у французов, но на самом деле это очень просто объясняется тем, что большая часть населения в России просто не доживает до преклонных возрастов, умирая раньше. По этой же причине смертность от раковых заболеваний составляет в российской структуре смертности намного меньшую долю – большая часть населения просто не доживает до возраста, когда риск умереть от рака становится доминирующим. Различие в смертности между российскими мужчинами и женщинами настолько высоко, что оно привело к рекордной для всего мира разнице в ожидаемой продолжительности жизни между полами – 13,7 лет в 1994 году и 13,6 в, казалось бы, уже не кризисном 2005-м.

Чем же вызван такой разительный отрыв российских мужчин от женщин по уровню смертности? Ответ на этот вопрос хорошо раскрывается у другого советского\российского социолога – И. С. Кона, отечественного гендерного социолога, который едва ли не единственный (или один из крайне немногих) в значительной мере фокусировался на проблемах и изучении именно мужчин. В своей, без преувеличения, энциклопедического размаха книге «Мужчина в меняющемся мире» Кон показал, что главной проблемой российских мужчин, которая приводит их к аномально высокой смертности, является т.н. «гегемонная маскулинность» - стремление следовать традиционалистской «мужской» роли, возведённое в абсолют. Модель поведения, совокупность жизненных установок и ценностей, заключающаяся в «бытии настоящим мужчиной», «мужиком»: предельная концентрация на достижении успеха (через профессионализм или высокий заработок), лидерстве и властном доминировании, игнорирование и непризнание собственных слабостей, подавление эмоций и непринятие помощи, «героическое» жертвование или пренебрежение собственным здоровьем как индикатор «силы», готовность к применению насилия. В действительности же – архаичный набор гендерных стереотипов, вредных для здоровья и мало совместимых с современной реальностью, в которой женщины становятся на равных с мужчинами в правах, занятости и заработке, возможностях и уже долгое время обходят мужчин по образованности.

Но сама суть гегемонной маскулинности – стремление к сохранению традиционного разделения гендерных ролей (прежде всего, мужской роли) даже и в современную эпоху. И если для женщин традиционные гендерные роли исторически ценили их жизнь и здоровье – как потенциальных матерей и «производителей» потомства, то с мужчинами было обратное – у них формировалась готовность к риску, к самопожертвованию, к насилию, низкая ценность собственной жизни и здоровья. Это исторически внесло значительный вклад в более низкую продолжительность жизни у мужчин (хотя в некоторой мере природа это эволюционно компенсировала: во всех популяциях людей во все времена мальчиков рождалось и рождается на 4-5% больше, чем девочек). Но почему же именно у российских мужчин смертность настолько выше женской? Ответ, в значительной мере подсказываемый Коном, прост: в то время как в западных странах с их открытыми, рефлексивными обществами ход модернизации заключался в постепенной и равномерной эмансипации как женщин от традиционных гендерных ролей, так и мужчин от традиционной маскулинности, в СССР гендерная политика была крайне противоречивой. С одной стороны, в отношении женщин власть стремилась убить двух зайцев: как сохранить женщин в качестве матерей, так и обрести женщин в качестве работниц и источника политической поддержки, дав им равные с мужчинами образование, занятость и уравняв в правах. Это привело к тому, что и жизнь, и здоровье женщин формировались как важные ценности (впрочем, лишь из сугубо утилитарно-традиционалистской логики ценности материнства, а не общечеловеческой ценности жизни), и в социальном плане при этом также происходила эмансипация: занятость, образование и право на развод автономизировали женщин от традиционных ограничителей и дали им существенную власть. В общем и целом, не считая отсутствия современных средств контрацепции, эмансипация женщин в СССР двигалась в позитивном направлении, свидетельством чему было относительно некритичное отставание в продолжительности жизни женщин. И хотя она не росла, в отличие от продолжительности жизни мужчин она и не снижалась, в целом стагнируя на относительно высоком для своего времени уровне.

Кардинально иной была картина с мужчинами. В то время как женская эмансипация была на руку советской власти и поддержание ценности жизни женщины было утилитарно полезным, в отношении мужчин это таковым не было. У мужчин вместо сообразной либерализации установок происходило лишь укрепление традиционной «гегемонной маскулинности»: государству нужен был расходный материал на новые стройки и свершения – самоотверженные «строители коммунизма», ставящие государство, Родину выше собственной жизни и готовые геройски рисковать собой при необходимости, отдать жизнь – даже не на войне, а в мирных «трудовых подвигах». Но если женщинами нельзя рисковать из-за их материнской полезности, то кто тогда возьмётся за «грязную работу», кого мобилизовывать? Остаются мужчины.

В то же время реальное соблюдение этой гегемонной маскулинности становилось всё более и более невозможным. Авторитаризм системы, её тотальный контроль над всеми социальными институтами не оставлял места для реализации лидерства и инициативы, подавлял традиционно маскулинную независимость. Экономическая неэффективность советской системы, отсутствие связи между трудовыми усилиями и заработком не позволяли мужчинам добиться успеха и реализовать модель «добытчика», лидера, в то время как рост автономизации и эмансипации женщин лишь всё больше лишал мужчин их традиционной власти – но, в отличие от западных стран, где и мужчины начали обретать свободу и включаться в новые роли, не давая ничего взамен. И хотя и в сформировавшейся системе можно было добиться успеха, качества, которые для этого требовались, предполагали не инициативность и независимость, а угодливость, раболепие и подчинение.

Советские мужчины, оставаясь (и удерживаясь) в плену традиционной маскулинности, фактически, утратили все до единого средства её реализации, утратили средства какого бы то ни было изменения status quo. Дополняли картину беспомощности и подавленности доминантные женские образы: воспитатели в детсадах и учителя в школах, одинокие матери (из-за отсутствия современных средств контрацепции и высокой распространённости разводов каждый пятый ребёнок в СССР рос без отца или отчима), властные матери в семьях даже с отцом (авторитет которого в сложившейся системе часто был уже куда ниже материнского), секретари комсомола и пионерии, доминантные жёны, наряду с собственной работой контролирующие и семейный бюджет и домашние\семейные дела.

Противоречие между тем, что нормы гегемонной маскулинности требовали от мужчин, их скромными возможностями реализации требуемого или вообще какого-либо влияния на ситуацию, низкой – и деиндивидуализированной – ценностью жизни, навязываемой государством, и общим разочарованием в системе, в перспективах идеологии и развитии страны, в собственном управлении жизнью создало гремучую смесь подавленности, пассивности, ничтожности и выученной беспомощности, требующую психологической компенсации.

Что же оставалось делать советскому мужчине в таких обстоятельствах? Одни стали находить компенсацию своей ничтожности и своего бессилия в домашнем насилии и тирании, другие – в беспробудном пьянстве и побеге от реальности, третьи же совмещали первое и второе. Доставалось, обычно, от роста мужской алкоголизации в немалой мере и женщинам. «Западный» путь эволюции на отход от гегемонной маскулинности в сторону гендерно-эгалитарного «нового мужчины», ценящего и свою, и чужую индивидуальные жизни, равенство с женщиной и стремящегося к равному и, что более важно, симметричному разделению семейных дел оказался для советских мужчин заблокирован самим устройством советской жизни и советской политики – но и «традиционная» маскулинность также больше не могла быть реализована.

(Источники: 1, 2)

Трансформационный шок

К началу 1960-х годов Россия подошла страной с уровнем смертности примерно аналогичным таковому в западных странах того времени. К началу 1980-х отставание в продолжительности жизни достигло 10 лет для мужчин и 6 лет для женщин. Политические изменения в стране привели к тому, что новое руководство таки осознало масштабы алкоголизации и предприняло меры. Несмотря на противоречивый и спорный характер антиалкогольной кампании 1980-х годов, в демографическом плане резкое ограничение доступности алкоголя моментально обвалило коэффициенты смертности, фактически, от всех причин смерти, что стало явным подтверждением того, насколько сильно алкоголизм (главным образом, мужской) затрагивал смертность в стране вообще от всех причин всех полов. На какое-то время часть населения утратила возможность потреблять алкоголь и это значительно и резко подбросило продолжительность жизни – и, опять же, прежде всего для мужчин.

Однако экономическое и политическое «пике» начала 1990-х, тотальный коллапс экономики и государства и тотальное разочарование уже не только в коммунизме, но и в рыночных реформах поставили лишь новые антирекорды продолжительности жизни: 57,4 года для мужчин и 71,1 года для женщин в 1994 году. В очередной раз мужчины испытали более сильные флуктуации – очевидно, что полное крушение возможности выполнять традиционную роль «добытчика» и «мужчины», экономического лидера в семье в ситуации экономической катастрофы особенно сильно переживалось именно людьми с «гегемонной маскулинностью». Многие мужчины, прежде ограниченные в потреблении алкоголя и потому не умершие от этого во второй половине 1980-х, в начале 1990-х также вновь получили доступ к алкоголю и разом внесли вклад в скачок показателя смертности.

Ещё один провал в продолжительности жизни последовал в результате т.н. «дефолта» 1998 года, так, что лишь с 2005 года Россия вступила на путь относительно устойчивого роста (восстановления) ожидаемой продолжительности жизни. Спустя только 15 лет после даже своих бывших «стран-сателлитов», таких, как например, Польша, Венгрия или Румыния, которые, «отвязавшись» от советского контроля после 30-летней стагнации, смогли с первых же лет независимости встроиться в тренды роста продолжительности жизни, характерные для развитых стран. Что стало явным подтверждением того, что все эти годы советский режим не давал снижаться смертности не только в самом СССР, но и в тех странах, которые он контролировал. И что какое-то число людей, избыточно умерших в этот период в этих странах, также навсегда останется на совести советской власти. Лишь за один постсоветский период Румыния, исторически всегда значительно более бедная, чем Россия, уже успела уйти «в отрыв» по продолжительности жизни для мужчин на 6 лет. Португалия, бывшая прежде одной из беднейших стран Европы и значительно уступавшая России по продолжительности жизни в начале 1960-х, имеет сейчас продолжительность жизни на 13 лет превышающую российскую для мужчин и на 8 лет для женщин. Япония, как и Россия, только «догонявшая» развитые страны в 1950-х и 1960-х годах и начав с того же уровня, к настоящему моменту смогла достигнуть абсолютного рекорда продолжительности жизни на Земле. Стремительно приближается к ней и Южная Корея, в начале 60-х имевшая продолжительность жизни на 10 лет ниже, чем в России.

(Источник)

(Источник)

В России же кризис сверхсмертности только с 1965 по 2000 годы относительно «нормального хода развития» лишил население страны 14,2 миллионов человек, 10% населения – таковы суммарные демографические потери в этот период, как от избыточных смертей, так и от отсутствия детей у тех, кто преждевременно умер. Именно это представлено в виде пунктирной линии на графике, отображающем выше по тексту гипотетическую численность населения России в отсутствие демографических катастроф.

(Источник)

(Источник)

Эта сверхсмертность в России характерна именно для мужчин средних и старших возрастов, и если выражать её через вероятность дожития с 15 до 60 лет, отбросив смертность новорождённых, детей и пожилых (которая в значительной мере регулируется системой здравоохранения) и взяв только смертность людей в возрастах, где она зависит, прежде всего, от их собственного поведения и их собственных ценностей и установок, то окажется, что смертность мужчин в России находится на уровне наименее развитого региона мира - стран Субсахарской Африки, а в иные периоды даже и превышала данный уровень. Даже сейчас, в настоящее время, в "мирный" период взрослая смертность мужчин в России всё ещё выше, чем в странах, которые по классификации Всемирного Банка считаются охваченными военными конфликтами, а по классификации ООН являются наименее развитыми странами мира. Лишь у женщин в России уровень смертности относительно "близок" таковому в развитых странах мира, но даже он в значительной мере отражает сохраняющуюся низкую ценность жизни человека в российском обществе и всё ещё отстаёт от многих развивающихся стран.

В дополнение можно привести некоторые оценки экономического роста СССР\России по различными источникам, позволяющие более точно понять экономический контекст сначала разочарования, а потом и масштабного экономического упадка, через который прошло российское общество.

(Источник)

(Источник - график построен на предыдущей версии базы данных)

В начале века Россия начинала с уровня экономического развития, близкого таковому другим странам Восточной Европы. Учитывая, что впоследствии фактически вся Восточная Европа также была включена в "орбиту" СССР, из относительно близких нам в экономическом и культурном отношении стран, которые продолжили развиваться "естественным путём", стартовав с подобных российским условий, остаётся лишь Греция. Также "православная", аграрная и экономически слаборазвитая на начало XX века.  При этом также испытавшая ряд разорительных войн и полностью оккупированная в годы ВМВ, Греция, тем не менее, испытала намного более значительный рост в период 1960-2000-х годов и завершила XX-й век с намного более высокими результатами, чем Россия, чьи темпы экономического роста были ниже, и чья экономическая система в итоге испытала колоссального размера коллапс, не выдержав накопленных структурных проблем и сделав и без того высокую смертность населения ещё более высокой.

Итоги и выводы

Обобщая демографические потери России за прошедший век – в символическую годовщину столетия Октябрьской революции – что же значит, на самом деле, потерять, фактически, половину возможного населения? Израильский демограф Серджио Делла Пергола подсчитал, что, не будь Холокоста, суммарная численность мирового еврейского населения была бы в настоящий момент в два раза больше. Лишь одно событие, унесшее жизни многих миллионов человек и навсегда подкосившее демографический тренд. То, что пришлось пережить населению России за последний век (и шире – населению б.СССР) было растянуто во времени, разбросано на много отдельных кризисов (во многом – рукотворных), но в совокупности в демографическом количественном измерении дало абсолютно тот же эффект на численность населения страны, что и Холокост – на численность мирового еврейского населения. И в то время как Израиль осознал и извлёк из Холокоста большой исторический урок, и сейчас израильская медицина считается одной из лучших в мире, а само государство прилагает огромные усилия для сбережения жизней своего населения, Россия в последние годы, будто не зная собственной истории и не видя собственных потерь, забыв урок, за который она так дорого заплатила, вновь вернулась к идеологии примата «национальных интересов» над человеческой жизнью. Консервативно-мобилизационная повестка, принижающая ценность индивидуальной человеческой жизни в угоду декларируемой коллективной «высшей цели», «особого пути» и «духовности» (видимо, тех самых «традиционных ценностей», при которых только половина детей до совершеннолетия доживала) вновь обрела богатую почву в СМИ. Круг замкнулся. После долгих пертурбаций маятник демографических показателей в области продолжительности жизни вновь вернулся к примерно тому же уровню, на котором он был в момент прихода к власти Брежнева, 50 с лишним лет назад, но теперь уже с качественно иным разрывом с развитыми странами. Куда он качнётся теперь?

Демографические процессы отличаются большой инерцией, и в последние годы продолжительность жизни в России испытывала и испытывает заметный – но всё ещё восстановительный – рост. Современные медицинские технологии хотя бы в какой-то мере, но проникли в страну, а часть населения обрела средства, чтобы ими воспользоваться. Ценность индивидуального самосохранения медленно, с трудом и борьбой, но также укрепляет свои позиции в последние годы. Но как долго это будет продолжаться и на что мы можем рассчитывать в обозримом будущем? Как соотносятся между собой движение общества и те сигналы, которые ему подаёт государство?

Возможно, если бы не консервативный поворот последних лет, не изоляция от стран, у которых следовало бы учиться и не урезание федеральных расходов на здравоохранение, и без того крайне бедное, в угоду силовым и военным ведомствам в последние годы, на эти вопросы можно было бы ответить более определённо. И пересматривающий свои прогнозы из и без того неутешительных в сторону ещё более скромных оценок Минздрав, кажется, уже о чём-то догадывается.

(Источник)

 

И хотя общий объём информации, изложенный в этом тексте, может показаться большим, в действительности это – лишь самые базовые и общие сведения в предельно сжатом виде, без углубления во множество демографических деталей, которые сопровождали все эти процессы и явления на протяжении последних ста лет.

Ассоциированный сотрудник ЛССИ НИУ ВШЭ

Аспирант Института демографии

университета Louvain-la-Neuve

Дмитрий Закотянский

Специально для «Теорий и практик»

Апрель 2017